Хотя упоминания суржика встречаются в литературе с 19-го века, концептуальным он стал на закате СССР. Классическим примером этой концептуализации филологи считают статью критика Константина Акинша «Поэтика суржика или котлета по-киевски», опубликованную в 1989 году в журнале «Декоративное искусство». Статья посвящена работам киевских художников, творивших в кичевом стиле нац-арт, противопоставляя его соц-арту.

«Суржик – это не только язык, – писал критик. – Это также фальсифицированная история, переполненная штампами, это цветение национального кича, это свечка каштана, это девушка в венке, это тысячи метров полотна, истраченных на изображение «Киевских пейзажей» и «Живописной Украины»». Художники, по выражению Акинша, «поэтику суржика воплотили в изобразительном языке, структура которого очень напоминает лингвистический суржик, ибо тот и другой состоят из смеси русских и украинских элементов». «Комическая красота этого материала безгранична и творчески он пока не осмыслен», – заключает автор.

Вот несколько характерных примеров русско-украинского суржика. В приведенных словосочетаниях первый вариант – суржик, второй – украинский. Він робить менеджером – він працює менеджером; він курить сигарети – він палить цигарки; вона пішла до магазину – вона пішла до крамниці; вони зайшли до кафе – вони зайшли до кав’ярні; до чаю були різни вкусняшкі – до чаю були різні смаколики; на сімейному фото – на родинній світлині.

Становление Украины как независимого государства, дискуссия о том, каким быть украинскому языку, стали определяющим моментом и для суржика. Его сравнивают с постмодерном, который не отображает реальность, но сам ее творит. «Именно в это время, в конце 90-х годов, – писала Ставицька, – украинский художественный дискурс представил такую модель языкового сопротивления, в которой суржик как устно-разговорная стихия подрывал нормы тоталитарной культуры с ее экспансией нормативного, стереотипного языка».

Именно в этот период, с 1991 по 2003 год на Украине было проведено, пожалуй, наиболее масштабное исследование по суржику. Им занимался Киевский национальный институт социологии. За 12 лет социологи взяли 172 966 интервью у респондентов старше 18 лет. Каждый из опрошенных язык, на котором он общается (украинский, русский, суржик), определял сам. Согласно исследованиям, в период с 1996 по 1999 годы на смешанном русско-украинском языке говорило 18,2% населения (39,% – на украинском, 42,6% – на русском). В период с 2000-го по 2003-й соотношение несколько изменилось: суржик – 14,7%, украинский 38,7%, русский – 46,6%. По данным на 2003 год, больше всего суржик был распространен в восточно-центральных областях Украины, на нем общались 21,7% населения. Для сравнения: в западно-центральных областях эта цифра составила 14,6%, в южных – 12,4%, в восточных – 9,6%, в западных 2,5%.
Язык улиц и площадей, суржик формировался под воздействием различных факторов – бытовых и политических. Живущие по соседству народы путешествуют, общаются, торгуют, роднятся, взаимно обогащая свой лексикон. Сменяют друг друга империи, и языковая самостоятельность завоеванных территорий воспринимается ими как признак бунтарства.

Запреты на общение, преподавание и творчество на родном языке порождали пустоты, которые заполнялись лексиконом господ.

Таким образом, во времена многолетнего владычества Российской империи, а после Советского Союза в язык вливались русизмы, полонизмы пришли из Польши, германизмы – из Австро-Венгрии. «В быстро меняющейся «картинке мира» слишком быстро один стереотип реальности сменяется другим, сознание человека с трудом вживается в новую идеологию, но языковые игры более приспосабливаемы, они-тои защищают психику от тотальной деструкции», – объясняет возникновение суржика Леся Ставицька.

Ярким примером такого формирования языка можно считать одесский суржик – гремучая смесь русского, украинского, идиша, румынского, греческого и даже итальянского. Кто сам не бывал в этом колоритном приморском городе, тот наверняка читал Исаака Бабеля, Михаила Жванецкого и слушал Марка Бернеса. Вот какое определение дает Большой полутолковый словарь одесского языка: «Здесь пишется, как говорится, а говорится, как хочется, но главное – что думается. Единственное правило одесского языка – полное отсутствие каких-либо правил. Здесь склоняются не слова, а их носители, падежи бывают только у метеоритов и крупного рогатого скота, а грамотному ударению способствует падение на асфальт. Тут не испытывают никакого напряжения со спряжением, корни заменяют кореша, из всех причастий наиболее распространенные церковное и уголовное, прилагательные имеют отношение к компрессам, а из всех суффиксов предпочтительно суфле».

Не менее колоритна и «львівська гавара» – региональный говор польского языка, распространенный среди жителей Львова. В нем смешаны украинский, польский, русский, идиш, немецкий и чешский. А на востоке и юго-востоке страны распространена балачка – диалект донских и кубанских казаков. При этом свое название диалект получил уже после распада Союза.

Впрочем, на Украине есть пример и того, когда долгое время считавшийся суржиком диалект получал легитимный статус языка. Так произошло с русинским языком. Он распространен в Закарпатье, где проживает около 800 тыс. русинов. В 2012 году, когда был принят закон «Об основах государственной языковой политики», русинский был официально признан языком этого национального меньшинства. Автономию заслужило и гуцульское наречие (гуцулы – этнографическая группа украинцев, проживающая в Карпатах). Словарь диалектизмов и художественной речи этой группы разработан филологами Прикарпатского национального университета.

Лексикон суржика активно пополняют политики. Собственный его вариант изобрел бывший премьер Украины Николай Азаров. Он прославился тем, что в своих речах имитировал украинский язык, просто заменяя гласные звуки «о» и «а» в русском языке на «i». Так появилась «азировка».

Развлечься переводом с русского на «азировку» можно на специальном онлайн-переводчике.

По такой примерно формуле можно было бы сложить и эпитафию памятному московскому октябрю 1993 года, «скончавшемуся» 2 мая 2014-го в украинском городе Одессе. Правда, реплика тех событий знаменовала, на мой взгляд, не столько конец эпохи, сколько ее очередное воплощение, подобно фениксу, возрождающемуся из пепла.

Причем в самом буквальном смысле: гари хватило в обоих случаях. Схожи предпосылки двух трагедий, во многом подобны – насколько можно судить с сегодняшних позиций – и их исторические последствия. Над осажденными и подожженными офисными зданиями, над полутора сотнями погибших в Москве и пятью десятками – в Одессе в равной мере витал дух грязных подстав, а вслед за тем «миротворчества и некрофильских импровизаций» (по выражению современного драматурга и политолога Владимира Голышева).

«Ударная волна танкового кумулятивного снаряда настигает опрокинутых, полурасплющенных людей. Ломает им руки, ноги, хребты, играючи сдувает мясо с костей… От тех, кто оказывается слишком близко, остаются бесформенные муаровые разводы, бурые и желтые».

Тогда, на излете 1993-го это «свидетельство военнослужащего» об обстреле Белого дома в передаче прохановской газеты, бодренько воскресшей после недолгого запрета, зацепило внимание почти дословным совпадением с классическим пассажем Эриха Фромма о типовых снах некрофила. Словно бы сочинитель просто отредактировал по собственному вкусу абзац из «Анатомии человеческой деструктивности».

А вот – уже одесская корреспонденция газпромовско-комсомольской «правды»:
«До толпы, стоящей внизу, с одного из верхних этажей доносится истошный женский крик. Как выяснится позднее, это националисты душили телефонным шнуром беременную уборщицу, вышедшую в выходные на работу – навести порядок. Из толпы снизу доносится одобрительное: «Это не женщина, это сепаратистка, убей ее». После того, как крики стихают, из того самого окна торжествующе вывешивают украинский флаг. И раздается одобрительный ор толпы…»

Действительно трезвый наблюдатель, журналист из Беларуси Дмитрий Галко, писал в те дни: «Любые вопросы, которые антимайдановцам не нравились, встречались воплем. Для них всё очень просто – "фашисты заживо сожгли сотни невинных людей, в том числе беременных женщин и детей, по приказу киевской хунты, что тут еще выяснять"».

Как позднее стало известно на самом деле, среди жертв 2 мая не было ни задушенных таким способом, ни сгоревших заживо; ни беременных, ни людей младше 17-ти. Да ведь и в давнем октябре никакого следа «тысяч трупов», якобы сброшенных самосвалами в Москву-реку, тоже не обнаружилось.

Что в белокаменной столице, что в черноморской – холуи третьемирского палачества врут всенепременно и обо всём. Губят свой же расходный материал, то заманивая лучших представителей родненького великого народа в ловушки без выхода, то не озаботившись при штурме здания дать простейшую вводную: нельзя по бетонной стенке палить осколочной гранатой, только кумулятивной. (Об этом полководческом подвиге генерала Макашова мне рассказывала коллега, наблюдавшая из окна телестудии в Останкине.) Плюс факт, что оба раза самая первая кровь была пролита вовсе не либерастами за госдеповские печеньки, даже не тиффози на марше, а богоносными народолюбцами.

Всё не просто, а очень просто: мифическим супостатам эта публика щедро дарит свои собственные тайные устремления, влажные мечты задушить кого-нибудь телефонным шнуром или заживо сжечь. Сплошь и рядом припрятанные куда-нибудь поглубже под застиранное бельишко, как у большинства «беременных уборщиц» и иже с ними.

В результате, как описывал тот же Дмитрий Галко: «Возле здания Дома профсоюзов, где погибла большая часть людей, нет посвященного им мемориала в виде прижизненных фотографий с именами. Зато есть фотографии трупов, плакаты с прославлением «русских побед» и надписями «Хатынь».

То есть условная Хатынь с условным Сталинградом, неустрашимые герои и безвинные мученики непринужденно слиты в одну общую емкость (уж не стану уточнять, какую). Для идеи «русских побед» хреновей не придумаешь. Вот как раз деды – те самые, что воевали и победили взаправду, подобных идиотизмов не допускали никогда.

И потом всё шло похоже. Едва отстреляли на Краснопресненской набережной болванки с зажигалками, потушили огонь, по ходу дела «снацфронтив» запасы оргтехники из Белого дома, а там и бесстрашного команданте Анпилова выковыряли, морщась от запаха, из платяного шкафа на конспиративной даче, – тут же вся непримиримая рать перекинулась в исключительно конструктивную оппозицию и рванула делить портфели уже в новой Госдуме. Стало ясно, что страхи перед развалом страны пока, ласково говоря, преждевременны. Жидковаты оказались тираноборцы даже на столь великодушную, иначе не назовешь, «расправу».

Почему после этого Россия всё же не сподобилась выздороветь – тема особая и по сути неисчерпаемая. Но не сомневаюсь, вовсе не потому (как до сих пор уверяют очень многие достойные и приличные люди), что президент беззаконно приказал расстрелять самый народный в мире парламент. Случись Ельцину сломаться той осенью, для нас сегодняшний день просто начался бы двадцатью годами раньше, только без упоительных воспоминаний о нефтедолларовой лафе.

В довершение сходства – и здесь, и там вскоре начались затяжные локальные войны на окраинах. Очень разные по причинам, характеру и антуражу, но совершенно одинаковые по своей «третьемирской» природе.

А про Украину, вплоть до майского пожара точно так же трещавшую по всем швам в четырехлапом зажиме Харьков–Донбасс–Крым–Одесса, вспоминается еще вот что. Полгода спустя новоизбранный президент Порошенко, заехав по административным делам к черноморским пограничникам и таможенникам, поделился впечатлением:
«В настоящий момент Одесса стала очень проукраинским городом. В российских СМИ Одессу даже называют «бандеровской». И большего комплимента для Одессы для меня не существует!»

Да уж… Не стоит перечислять моменты, уже и без того ставшие общеизвестными. Но вот, скажем, на исходе прошлой весны писатель-лирик из Одессы, некогда подававший надежды, но загодя переквалифицировавшийся в третьесортного пропагандона русомирщины, столкнулся во время променада с каким-то старшеклассником. Тот захотел отобрать у него гаджет, однако противники разошлись. После чего литератор побежал – и бежал, как говорят, до самой ханской ставки в орде.

Или бывший мой приятель – наоборот, пиарщик от бога, пасшийся на той делянке аж с грузинской войны, резко соскочил вдруг с темы и переключился на академическое (сказал бы я, не будь он по подготовке технарем) комментирование «Заката Европы». Сообразил, как догадываюсь, что пост гауляйтера в родном Харькове ему все ж таки не светит.

И вот думаю под майский дождичек: вероятно, не что иное, как дымы московского Белого дома и одесского Дома профсоюзов слегка, но вместе с тем вполне достаточно проветрили мозги сакраментальным 85 процентам.

В армейской жизни под Погостьем сложился между тем своеобразный ритм. Ночью подходило пополнение: пятьсот – тысяча – две-три тысячи человек. То моряки, то маршевые роты из Сибири, то блокадники (их переправляли по замерзшему Ладожскому озеру). Утром, после редкой артподготовки, они шли в атаку и оставались лежать перед железнодорожной насыпью. Двигались в атаку черепашьим шагом, пробивая в глубоком снегу траншею, да и сил было мало, особенно у ленинградцев. Снег стоял выше пояса, убитые не падали, застревали в сугробах. Трупы засыпало свежим снежком, а на другой день была новая атака, новые трупы, и за зиму образовались наслоения мертвецов, которые только весною обнажились от снега, – скрюченные, перекореженные, разорванные, раздавленные тела. Целые штабеля.

О неудачах под Погостьем, об их причинах, о несогласованности, неразберихе, плохом планировании, плохой разведке, отсутствии взаимодействия частей и родов войск кое-что говорилось в нашей печати, в мемуарах и специальных статьях. Погостьинские бои были в какой-то мере типичны для всего русско-немецкого фронта 1942 года. Везде происходило нечто подобное, везде – и на Севере, и на Юге, и подо Ржевом, и под Старой Руссой – были свои Погостья…

В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскаленный нож в масло. Чтобы затормозить их движение не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и двигался все медленней. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он, однако, еще прочен, назад его подвинуть почти не удавалось. И весь 1942 год лилась и лилась кровь, все же помаленьку подтачивая это страшное лезвие. Так ковалась наша будущая победа.

Кадровая армия погибла на границе. У новых формирований оружия было в обрез, боеприпасов и того меньше. Опытных командиров – наперечет. Шли в бой необученные новобранцы…

– Атаковать! – звонит Хозяин из Кремля.
– Атаковать! – телефонирует генерал из теплого кабинета.
– Атаковать! – приказывает полковник из прочной землянки.

И встает сотня Иванов, и бредет по глубокому снегу под перекрестные трассы немецких пулеметов. А немцы в теплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, все предусмотрели, все рассчитали, все пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Однако и вражеским солдатам было не так легко. Недавно один немецкий ветеран рассказал мне о том, что среди пулеметчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом – а они все идут и идут, и нет им конца.

Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6-7 тысяч штыков, а в конце операции ее потери составляли 10-12 тысяч – за счет постоянных пополнений! А людей все время не хватало! Оперативная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет. Но полковник выполняет приказ и гонит людей в атаку. Если у него болит душа и есть совесть, он сам участвует в бою и гибнет. Происходит своеобразный естественный отбор. Слабонервные и чувствительные не выживают. Остаются жестокие, сильные личности, способные воевать в сложившихся условиях. Им известен один только способ войны – давить массой тел. Кто-нибудь да убьет немца. И медленно, но верно кадровые немецкие дивизии тают.

Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли все возможное. А часто он просто бездарен, ленив, пьян. Часто ему не хочется покидать теплое укрытие и лезть под пули… Часто артиллерийский офицер выявил цели недостаточно, и, чтобы не рисковать, стреляет издали по площадям, хорошо, если не по своим, хотя и такое случалось нередко… Бывает, что снабженец запил и веселится с бабами в ближайшей деревне, а снаряды и еда не подвезены… Или майор сбился с пути и по компасу вывел свой батальон совсем не туда, куда надо… Путаница, неразбериха, недоделки, очковтирательство, невыполнение долга, так свойственные нам в мирной жизни, на войне проявляются ярче, чем где-либо. И за все одна плата – кровь. Иваны идут в атаку и гибнут, а сидящий в укрытии все гонит и гонит их. Удивительно различаются психология человека, идущего на штурм, и того, кто наблюдает за атакой – когда самому не надо умирать, все кажется просто: вперед и вперед!

Однажды ночью я замещал телефониста у аппарата. Тогдашняя связь была примитивна и разговоры по всем линиям слышались во всех точках, я узнал как разговаривает наш командующий И. И. Федюнинский с командирами дивизий: «Вашу мать! Вперед!!! Не продвинешься – расстреляю! Вашу мать! Атаковать! Вашу мать!»… Года два назад престарелый Иван Иванович, добрый дедушка, рассказал по телевизору октябрятам о войне совсем в других тонах…

Говоря языком притчи, происходило следующее: в доме зачлись клопы и хозяин велел жителям сжечь дом и гореть самим вместе с клопами. Кто-то останется и все отстроит заново… Иначе мы не умели и не могли. Я где-то читал, что английская разведка готовит своих агентов десятилетиями. Их учат в лучших колледжах, создают атлетов, интеллектуалов способных на все знатоков своего дела. Затем такие агенты вершат глобальные дела. В азиатских странах задание дается тысяче или десяти тысячам кое-как, наскоро натасканных людей в расчете на то, что даже если почти все провалятся и будут уничтожены, хоть один выполнит свою миссию. Ни времени, ни средств на подготовку, ни опытных учителей здесь нет. Все делается второпях – раньше не успели, не подумали или даже делали немало, но не так. Все совершается самотеком, по интуиции, массой, числом. Вот этим вторым способом мы и воевали. В 1942 году альтернативы не было. Мудрый Хозяин в Кремле все прекрасно понимал, знал и, подавляя всех железной волей, командовал одно: «Атаковать!» И мы атаковали, атаковали, атаковали… И горы трупов у Погостий, Невских пятачков, безымянных высот росли, росли, росли. Так готовилась будущая победа.

Если бы немцы заполнили наши штабы шпионами, а войска диверсантами, если бы было массовое предательство и враги разработали бы детальный план развала нашей армии, они не достигли бы того эффекта, который был результатом идиотизма, тупости, безответственности начальства и беспомощной покорности солдат. Я видел это в Погостье, а это, как оказалось, было везде.

На войне особенно отчетливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в еще более открытой, омерзительной форме.

Приведу пример. Из высших сфер поступает приказ: взять высоту. Полк штурмует ее неделю за неделей, теряя множество людей в день. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет. Но среди них опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что врачи приписали постельный режим и усиленное питание на три недели. Среди них младенцы 1926 года рождения, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие призыву в армию… «Вперрред!!!», и все. Наконец какой-то солдат или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: «Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьет!»… Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что то же самое. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом, люди. А остальные – «Вперрред, в атаку!» «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!» А немцы врылись в землю, создав целый лабиринт траншей и укрытий. Поди их достань! Шло глупое, бессмысленное убийство наших солдат. Надо думать, эта селекция русского народа – бомба замедленного действия: она взорвется через несколько поколений, в XXI или XXII веке, когда отобранная и взлелеянная большевиками масса подонков породит новые поколения себе подобных.

Легко писать это, когда прошли годы, когда затянулись воронки в Погостье, когда почти все забыли эту маленькую станцию. И уже притупились тоска и отчаяние, которые пришлось тогда пережить. Представить это отчаяние невозможно, и поймет его лишь тот, кто сам на себе испытал необходимость просто встать и идти умирать. Не кто-нибудь другой, а именно ты, и не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту, ты должен идти в огонь, где в лучшем случае тебя легко ранит, а в худшем – либо оторвет челюсть, либо разворотит живот, либо выбьет глаза, либо снесет череп. Именно тебе, хотя тебе так хочется жить! Тебе, у которого было столько надежд. Тебе, который еще и не жил, еще ничего не видел. Тебе, у которого все впереди, когда тебе всего семнадцать! Ты должен быть готов умереть не только сейчас, но и постоянно. Сегодня тебе повезло, смерть прошла мимо. Но завтра опять надо атаковать. Опять надо умирать, и не геройски, а без помпы, без оркестра и речей, в грязи, в смраде. И смерти твоей никто не заметит: ляжешь в большой штабель трупов у железной дороги и сгниешь, забытый всеми в липкой жиже погостьинских болот.