Выглядит это немного нелепо: даже если армяне решили пойти на поводу у каких-то американцев, нам-то что? Тут есть, однако, тонкость.

Неоднократно в течение последнего года замечалось, что российский (или, что точнее, постсоветский) человек находится в стоянии перманентной мобилизации, так что содержанием его мировоззрения становится ожидание угрозы и готовность ее отразить. Тут важно понимать, каким риторическим приемом поддерживается эта мобилизация. А поддерживается она тем, что постсоветский человек любую типологически угрожающую ситуацию, вне зависимости от того, на каком отдалении от него она произошла, способен интерпретировать таким образом, что эта ситуация делается угрозой непосредственно ему и его ближнему кругу. Если на Марсе взбунтуется какой-то мыслящий лишай, то находящийся в состоянии перманентной мобилизации постсоветский человек сумеет доказать (себе, в первую очередь), что этот бунт угрожает непосредственно его дому.

Именно в этом заключается смысл нынешней реакции консервативной части общественности на армянские события: наш человек точно знает, что за всем плохим в мире стоит Америка, главной же целью Америки является уничтожение уникальной русской цивилизации. Таким образом, отыскание следов Америки в любой ситуации является необходимым шагом для выстраивания привычной логики объяснения мира, в котором есть глобальный враг, играющий длинную Большую игру против российского человека и его благополучия.

Разумеется, вышесказанное не подразумевает, что у Америки нет каких-то подобных целей в принципе: есть масса примеров реального участия пресловутых «американских спецслужб» в весьма неблаговидных международных политических процессах. Это, однако, к нашему предмету не имеет никакого отношения по очень простой причине: каково бы ни было реальное участие в чем-то американских спецслужб, доподлинно известно об этом становится существенно позже любых событий; таким образом, непосредственное усматривание присутствия американских спецслужб в текущих беспорядках всегда является фактом и функцией паранойи, то есть, напомню, способности видеть целеполагание какой-то внешней воли в процессах, имеющих вид хаотических и рандомных.

Оптику этой паранойи задала, естественно, Украина, но беспокоит то, что дальше схема пошла срабатывать с механическим постоянством: прошлогодние волнения в Гонконге, например, в нашей консервативной среде интерпретировались точно так же – как заговор Америки, – и снабжались почти сладострастными описаниями того, как полиция «грамотно разобралась с гонконгским майданом», сорвав планы Мирового Гегемона. Поверить в то, что все это пишут убежденные пацифисты и законопослушные люди, которым претит сама идея народных волнений в принципе, мешает та интонация злорадного удовольствия, с которой делались описания действий властей и полиции: пацифисты не радуются обычно тому, что кого-то побили, этому радуются люди агрессивные, чья агрессия, однако, по каким-то причинам не находит себе выхода; полиция, которая бьет демонстрантов, выступает, так сказать, симпатическим агентом неразрешенной агрессии таких людей.

Беда с паранойей всегда та, что это штука, которая своему носителю кажется исключительно логичной: психиатры знают, как трудно какой-либо внешней аргументацией избавить человека от навязчивых идей, сколько контраргументов он способен найти, чтобы противостоять внешней логике, и насколько быстро он способен впадать во враждебность по отношению к тем, кто пытается разрушить его картину мира. Последнее хорошо объясняет, отчего мы вдруг заделались врагами целого света и чуть ли не единственными носителями какой-то альтернативной версии цивилизации, с духовностью и семейными ценностями: нас просто-напросто довольно долго пытались убедить, что мы ошибаемся и никто нам не угрожает (степень искренности и соответствия этих убеждений реальности сейчас не в счет, важен факт); таким образом, Запад стал представляться нам коллективным терапевтом.

Тут можно дискутировать на тему того, что было бы, если бы кто-то на Западе внезапно решил пойти другим путем и объявил себя нашим врагом публично; было бы это нам легче или нет? То иррациональное уважение, которое наш политически озабоченный человек испытывает к ископаемым людям вроде Бжезинского и Киссинджера, показывает, что, видимо, да, было бы легче: Бжезинский и Киссинджер не пытаются избавить нас от паранойи, они ей подыгрывают, и оттого к ним возникает странная симпатия. Как бы то ни было, нынешнее состояние умов нашего общества – состояние, в котором, судя по заявлениям членов правительства, пребывает большое число даже облеченных властью людей, – опасно даже не столько своей очевидной воинственной маргинальностью, сколько тем, что это объяснение универсально: в социальной и политической сфере нет ничего ужаснее доктрин, претендующих на всеобъемлющее объяснение миропорядка, так как они очень быстро формируют под собой замкнутую среду, в которую вообще перестают попадать сообщения из внешнего мира и в которой любое событие внешнего мира моментально вписывается в параноидальный контекст, получая объяснение через систему доктринальных фикций.

Когда Антон Геращенко впервые опубликовал план российских военных по захвату Левобережной Украины, многие из нас задумались о достоверности этого документа. И ведь действительно: пятнадцать дней! За пятнадцать дней российские военные собирались оккупировать половину Украины. Неуважение! Бахвальство! Ганьба! Безумие… И тут возникает вопрос не просто о достоверности подобных планов и о возможности их осуществления, а о самой природе этой странной Фантомной войны.

По данным американской частной разведывательно-аналитической компании Stratfor, российское командование имеет три основных плана захвата Украины. «План А» предполагает оккупацию Донецкой и Луганской областей полностью, в их административных границах. «План В» заключается в обустройстве «коридора» на Крым. «План С» замахивается на беспрепятственный проход к Приднестровью, а значит, включает в себя то, что Путин назвал «Новороссией». И есть еще план, который американская разведка считает маловероятным, но вполне осуществимым. Тот самый, опубликованный Антоном Геращенко, по захвату Левобережной Украины, включая Киевскую и Черниговскую область. Это оккупация половины Украины, всей ее левобережной части. Американцы считают, что для осуществления этого плана потребуется вся российская армия и 28 дней срока.

Сложно спорить с американской разведкой. Да, в общем-то, насколько я понимаю, никто и не собирался. Как это ни прискорбно, но и план оккупации, разработанный Генштабом России, и докладная записка американских разведчиков не встретили особых возражений среди аналитиков и высших государственных чиновников Украины. Действительно, захоти Россия начать полномасштабное вторжение, обрушив на нашу страну всю свою военную мощь, она сможет оккупировать Украину, пусть не за пятнадцать или двадцать восемь дней, может быть, за тридцать, шестьдесят… Какая разница? Она сможет. И тут возникает вопрос, который ставит перед собой любой здравомыслящий человек перед тем, как затеять нечто авантюрное: «На***на козе баян, если она и так веселая?». В нашем случае: зачем России оккупация Украины, если она и так нищая и с трудом обеспечивает пристойный уровень жизни собственным гражданам, а также многочисленным «самопровозглашенным нахлебникам», которых эта страна умудрилась наплодить по всему миру?

Взять себе на довольствие добрых милллионов двадцать (за вычетом тех, кто выедет в Европу) граждан, откровенно враждебно настроенных, с небольшим количеством руссо-патриотов, вся любовь к исторической Родине у которых сводится к ожиданию высоких пенсий и зарплат – это странно, нерационально. В чем же тут победа?

Согласно докладной записке американской разведки, для того, чтобы оккупировать Левобережную Украину, а потом удержать ее, России потребуется двести пятьдесят тысяч военных, а это все боевые подразделения российской армии. Плюс порядка миллиона человек, занятых в оккупационной администрации, тотальная мобилизация, колоссальные денежные вливания, и все это на фоне справедливо последующих за вторжением санкций. Так что фактически практичные американцы спорят с российскими военными, утверждая, что разработанный ими план оккупации Левобережной Украины за пятнадцать дней хоть и осуществим, но с большим трудом. Если вчитаться внимательно в отчет, то становится понятно: да, оккупировать половину Украины, дорогие россияне, вы, конечно, можете, но управлять этой территорией, владеть ею – это вряд ли. Мошны не хватит.

В этом споре – вся суть цивилизационного противостояния русского мира и мира реального. Когда-то Уинстон Черчилль, рассуждая о Советском Союзе, сказал, что страну, которая неспособна обеспечить себя продовольствием «мы не рассматриваем как потенциального противника». При этом карточная система и откровенная нищета Советского Союза не помешали этой стране оккупировать половину мира, неся колоссальные убытки в попытке хоть как-то прокормить всевозможные марионеточные режимы. Советский Союз уже когда-то захватывал суверенные государства без всякой выгоды для себя. Захватывал не чтобы кормить, управлять и развивать – богатеть самому, а просто чтобы поддержать свое место в двуполярном мире. Он уже когда-то ввязывался в бессмысленные войны и посылал на смерть своих сыновей, чтобы ничего не получить взамен.

Вот уже год, как мы не можем разобраться в логике Путина. Мы, даже понимая причину, толкающую его на безумные, суицидальные для его страны шаги, не можем понять смысла аннексии Крыма, оккупации Донбасса, снабжения собственных маргиналов высокоточным дорогостоящим оружием, которое они потом «растаскивают» по всей России. На Донбассе Владимир Путин создал гнойник, заражающий его страну больше, чем нашу. Если цель в сохранении влияния на постреволюционную Украину, то украинские политики-запроданцы, традиционно избираемые крымским и донбасским электоратом, позволили бы удержать контроль над всей Украиной более надежным и дешевым способом. Потому, читая возможные планы и понимая, насколько разрушительными, в первую очередь для России, будут последствия, мы подспудно понимаем, что в голове российского главнокомандующего может прижиться любой план. Так же, как в свое время любой идиотизм находил поддержку среди кремлевских старцев. Особенно, если это был идиотизм кровавый и экономически невыгодный. Складывается впечатление, что для современной России, как и когда-то для СССР, захват территории важнее ее стратегической и эконмической целесообразности. Здесь надо понимать, что Россия, объявившая нам, – да что там нам – Америке! – необъявленную войну, борется не за территории, и даже не за геополитическое влияние, а за то, чтобы соответствовать своему собственному представлению о себе. Она сегодня борется за свое самоощущение империи.

Цитата:Фантомный –
1.) вображаемый, мнимый, ложный;
2.) искусственно созданный.

Воспринимая Украину как часть собственной империи, Путин, а значит – Россия, могут чувствовать себя империей только до тех пор, пока имеют возможность беспрепятственно усмирять непокорную «провинцию». В основе лежит ложное представление о себе. Третьесортная, нищая, деградирующая страна бредит о себе, как об империи. Российская империя в этом случае – просто фантом, мираж, горячечный бред одной шестой части суши. Когда россияне в один голос празднуют свои победы в Илловайске, Дебальцево, Крыму и тут же утверждают, что не воюют с Украиной, они не лгут. Россия действительно не воюет с Украиной. С Украиной воюет империя, с которой Россия себя отождествляет. Именно так выглядит безумие. Когда человек не просто Иванов, Петров, Сидоров, а еще и Наполеон. Две реальности, вымышленная и подлинная, смешиваются и существуют параллельно. В контексте подобного безумия фантом империи воюет не с украинцами – они ведь «братский народ»! – а с «хунтой», «бандеровцами», горсткой мятежников – очередным фантомом, порожденным воспаленным воображением. Сложилась странная ситуация: фантом воюет с порожденными им фантомами за право оставаться фантомом.

В реальности грохочут «Грады» и умирают люди. В реальности санкции и арест имущества не оставляет никакой надежды российскому государству сохраниться в своей целостности. В реальности любой из представленных планов для страны, больше не способной содержать даже Приднестровье, но грезящей о захвате от 10 до 20 миллионов человек, кажется полным безумием.

Но это в реальности, свободной от фантомов. Иллюзорная империя способна на все. И это то, что нам, украинцам, стоит понять и принять как реальность. Потому что либо мы будем готовы сражаться с этим кошмаром, либо наша независимость и наша субъектность – это тоже очередной фантом.

Разрабатывая планы по захвату половины Украины или даже всей Украины, Варшавы или Берлина, в глубинах российского коллективного разума никто не задается вопросом: «А зачем?». Так же, как если бы ответ на вопрос «Зачем веселой козе баян?» был найден, это не изменило бы сюрреалистичности картинки – коза с баяном. Российские войска в Киеве – в подобных сценариях нет логики и нет выгоды. Именно поэтому ничего не препятствует их осуществлению.

Обычно, пытаясь достучаться до сознания больного человека, апеллируют к его базисно ценностным конструктам, как то: семья, любовь, свобода, честь, достоинство. Апеллируют к самой жизни. В этой безумной войне, в которой Украине противостоит кошмарный сон разума несуществующей империи, мы сталкиваемся и еще неоднократно столкнемся с необоснованной жестокостью, глупостью, информационными вбросами, точечными и массовыми террактами, массированными обстрелами сразу после подписания мирных договоров. Мы будем сталкиваться с безумием, которому нет ни объяснения, ни рационального обоснования. Поэтому, чтобы удержаться в реальности и противостоять империи-фантому, нам необходимо постоянно помнить кто мы, ради чего мы воюем, в каком мире мы живем и какой мир стремимся построить для себя и своих детей.
Чтобы не стать призраком, необходимо оставаться живым.

Политический атеросклероз похож на клинический, но сориентирован во времени в противоположном направлении – не в прошлое, а в будущее.

При клиническом атеросклерозе человек хорошо помнит, что с ним было сорок лет назад, но не может вспомнить, что с ним было вчера. При политическом атеросклерозе общество прекрасно знает, что с ним будет через сорок лет, но не может предсказать, что с ним случится завтра.

Все в России понимают (хотя некоторые притворяются, что не понимают), что с ней случится через сорок лет. Той России, которая знакома нескольким русским поколениям, больше не будет. А на ее месте возникнет какая-то другая Россия, может быть, в других границах, отчасти с другим населением и наверняка с другой культурой.

Между этими двумя Россиями, такими, как всегда, разными и в то же время неуловимо похожими, проляжет очередная русская революция. Но когда она случится и как далеко зайдет, никто не может предугадать.

Россия сегодня живет в предвкушении катастрофы, стараясь не заглядывать за горизонт текущих событий. И чем страшнее завтра, тем веселее и оптимистичнее сегодня.

В нынешний момент в России ближайшее будущее просматривается хуже, чем отдаленное. Но легче от этого не становится – перспектива выглядит так пугающе, что подавляющая часть русского общества совершенно искренне желала бы отодвинуть ее как можно дальше. Этот инстинктивный страх перед будущим является истинной основой той консолидации, которая так радует душу русского «патриота».

Но даже самые верноподданные и патриотично настроенные граждане отдают себе отчет в том, что нынешний социальный и политический строй является временным, и вовсе избавиться от мрачной тени постылого будущего невозможно.

Именно поэтому настоящей стратегии развития у России нет, а есть лишь стратегия выживания. Сводится эта стратегия к тому, чтобы переждать тяжелые времена («неглубокий кризис») в надежде на авось: надо только затаиться и, возможно, мимо России пронесут труп Америки с Европой. Тогда и революция будет не страшна.

Однако поздно. Революция тайно захватила Россию, но пока только в своеобразной «отрицательной» форме. Все, что в России сегодня происходит, так или иначе подчинено задаче предотвращения революции. Это главный пункт политической программы правительства. Собственно, борьбой с революцией эта программа и исчерпывается. Правительство работает в режиме контрреволюционного МЧС. Оно сделало контрреволюцию содержанием уходящей эпохи.

Это очередной «мертвый сезон» русской истории, полностью лишенный творческого социального начала, что не исключает, а иногда даже подразумевает временный подъем (по крайней мере, относительный) в развитии науки и искусства.

Посткоммунистическая Россия попала в начале XXI века в предсказанную еще в конце 80-х годов прошлого века историческую «трубу турбулентности» – что-то наподобие политической аэродинамической трубы, в которой сгенерировали социальную турбулентность. Хотя жизнь в трубе бурлит, в ней ничего на самом деле не происходит и она никуда не движется. Из этой трубы нельзя выйти, можно только вылететь.

Предсказать траекторию движения общества, попавшего в историческую трубу, невозможно. Но какой бы замысловатой она ни была, пункт назначения всем известен – революция.

С определенного исторического рубежа политическую повестку дня любого авторитарного государства начинает диктовать революция. Это предусмотрено самой природой авторитаризма.

Смена власти в авторитарном государстве возможна либо путем государственного переворота, либо вследствие революции. Если доступ к власти, полностью или частично, можно получить путем победы на выборах, то такое государство не является в точном смысле слова авторитарным. О нем можно говорить только как о недостаточно демократическом государстве. Такой была Россия в короткий промежуток времени с 1989 по 1996 годы, но это время прошло. Современная Россия является классическим авторитарным государством и, похоже, даже официально не отрицает этого.

Есть люди, которые противопоставляют государственный переворот и революцию, полагая, что революции в России можно избежать, устроив государственный переворот. Это весьма условное противопоставление – между государственным переворотом и революцией не такая большая разница, как многим кажется. Граница между государственным переворотом и революцией весьма подвижна: и то, и другое являются способами насильственной смены политического строя. Речь идет лишь о локализации насилия – будет ли оно ограничено верхним эшелоном правящего сословия или «выпорхнет» из «властного гнезда», вовлекая в свою орбиту часть общества или, в худшем случае, все общество. Поэтому государственный переворот можно рассматривать как частный случай революции.

Настоящая демократическая (да и всякая другая тоже) оппозиция в авторитарном государстве по определению должна быть революционной.

Если оппозиция отрицает революцию или, тем более, полагает революцию недопустимой, значит, она не ставит своей целью приход к власти, и поэтому в лучшем случае может считаться «оппозицией Его Величества», а в худшем – собранием пустых резонеров.

Отношение к революции – это лакмусовая бумага, по которой сегодня можно легко и безошибочно отличить действительную политическую оппозицию от суррогатной.

Либо политическая организация признает революцию, и тогда она на практике является оппозиционной, либо она не признает революцию, и тогда ее оппозиционность носит условный характер. Все промежуточные формулы вроде «мы против режима, но также и против революции» являются лишь лукавыми метафорами, использование которых носит, как правило, конъюнктурный характер.

Это не значит, что оппозиция должна любить революцию, но это значит, что она не может игнорировать ее неотвратимость. Она не может обещать несбыточное и поддерживать иллюзию того, что у революции в России есть альтернатива. Такое поведение было бы нечестным по отношению к массам и, в конечном счете, только подрывало бы их доверие к оппозиции.

Вопрос об отношении к революции является психологически трудным для российских элит, в том числе оппозиционно настроенных к существующему режиму. Даже те политические силы, вся деятельность которых на практике сводится к его дестабилизации и провокации революции, предпочитают публично открещиваться от нее или, по крайней мере, высказываться о ней весьма неопределенно.

К сожалению, многие люди искренне верят в то, что можно изменить сущность вещей, поменяв их название. Они думают, что если революцию назвать как-то иначе, то она ею перестанет быть. Однако проблема не исчезает от того, что о ней не говорят вслух. Революция, безусловно, является главным вопросом политической повестки дня и будет оставаться таковым до того момента, когда наконец станет реальностью. Естественно, что вопрос о революции должен все время оставаться в центре политической дискуссии, а не стыдливо уводиться на ее обочину.

Есть две причины, по которым «революция» оказалась персоной нон грата в среде русской интеллигенции. С одной стороны, на оппозицию давит собственное интеллигентское подсознание, а с другой – оппозиция отчасти пытается так бороться с агрессивной официальной пропагандой, которая превратила «революцию» в синоним апокалипсиса.

Русскую интеллигенцию сначала так сильно перекормили романтикой революции, а потом так долго пугали повторением кошмаров революции, что у нее возникла острая негативная аллергическая реакция уже только на само слово «революция». Сегодня революция повсеместно воспринимается ею как абсолютное зло.

В подсознании российской интеллигенции уживаются два взгляда на революцию: «марксистский» – сводящийся к тому, что революция является «повивальной бабкой» истории, и «бердяевский» – состоящий в том, что революция является продуктом гниения старого общества и «карой» ему за его грехи. Но истина, скорее всего, находится посередине.

Революция – это действительно всегда продукт распада (гниения) старого общества, и в этом Бердяев прав. Но этот распад позволяет вырваться на исторический простор силам нового общества, и в этом прав Маркс. Вопрос лишь в том, есть эти силы в наличии или нет, какова их природа, насколько они продуктивны и перспективны?

Революция есть зло, как есть зло любая смерть. Но если смерть дает простор новой жизни, то диалектически она становится добром.

Таким образом, вопрос о пользе или вреде революции в значительной степени оказывается внешним по отношению к самой революции и сводится к тому, сложились ли в обществе силы, высвобождение которых приведет к существенным социальным и политическим изменениям.

Если такие конструктивные силы созрели, революция, какую бы цену за нее ни пришлось заплатить, оказывается исторически успешной. Если таких сил нет в наличии, то такая революция становится «майданом».

«Майдан» тоже может быть полезен, но его польза сопоставима с его вредом, а выигрыш зачастую никто кроме тех, кто непосредственно пришел к власти, не замечает. Тогда через некоторое время вопрос о революции вернется в политическую повестку дня абсолютно в том же формате, в котором он стоял до этого.

Настоящие революционеры вовсе не те, кто с утра до вечера заняты «подготовкой революции» (которую, – скажу, забегая вперед, – подготовить невозможно), а те, кто сосредоточен на развитии сил, с которыми связана перспектива и которые олицетворяют собой новое общество (неважно, как скоро оно обнаружит себя). Те же, кто хочет ускорить революцию в обществе, которое для этого не созрело, являются не столько революционерами, сколько провокаторами, в конечном счете продлевающими жизнь режиму.

Не надо делать за историю ее работу, но не надо полагаться на историю в том, что может сделать только само общество.

Революция – это явление объективного порядка, которое никакими субъективными усилиями нельзя искусственно вызвать к жизни.

Существует широко распространенное заблуждение, что достаточно вывести на улицы миллион человек, чтобы случилась революция и «плохой режим» рухнул. Это красивая легенда, но проблема в том, что нельзя вывести на улицы миллион человек, пока «плохой режим» сам не позовет их на улицу, то есть пока не возникнет революционная ситуация.

В истории посткоммунистической России единственная демонстрация, приближающаяся к миллионной отметке, была, как теперь выясняется, тайно санкционирована руководством ЦК КПСС. «Болотное движение» возникло в значительной степени под влиянием и с молчаливого согласия правительственных либералов в эпоху хлипкой «медведевской оттепели». Порядок здесь другой: сначала революционная ситуация – потом люди на улицах, а не наоборот.

Можно воспользоваться простой метафорой. Представьте себе, что революция – это спящий вулкан, а революционеры – обыватели, обитающие у его подножия. Живя у склона вулкана, можно каждый день, как Сизиф, подниматься на его вершину, чтобы постучать по кратеру лопатой. Это можно делать в одиночку, можно привлечь человек сто родственников, можно собрать тысячу друзей. В конце концов, можно исхитриться и вывести на вершину миллион человек, сказав им, например, что там зарыт клад. Даже если все эти люди разом начнут стучать по вулкану своими лопатами, ему будет на это наплевать, он будет дымить, не обращая внимания на их суету.

В какой-то момент вулкан, конечно, проснется и завалит своим пеплом и тех, кто не стучал, и тех, кто стучал, и тех, кто «стучал» на тех, кто стучал. Но он это сделает сам по себе, а не потому, что по нему бродил миллион неприкаянных людей.

Самый лучший «революционный сейсмолог» не сможет определить тот час, когда просыпаются вулканы (можно угадать, но это лучше удается людям искусства). Ленин за несколько месяцев до революции был уверен, что закончит жизнь в эмиграции. Белая эмиграция состарилась и умерла в Нью-Йорке, так и не дождавшись Горбачева…

Ленин же сформулировал концепт «революционной ситуации», который сводится к известной триаде: паралич власти, активизация массы и ухудшение условий ее существования. Каждый из этих трех элементов далеко не прост в интерпретации, и о каждом можно говорить и писать бесконечно. Ограничусь тем, что скажу: ни одна революция не произойдет раньше, чем власть потеряет способность подавлять революционное брожение. Сначала «душа власти» покидает «тело власти», а уж потом начинается революция.

Что делать революционной партии в то время, когда революция не созрела? Отвечая на этот вопрос, я, прежде всего, вспоминаю лукавую формулу героя О’Генри – американского консула из «Королей и капусты»: «Спрос создать нельзя. Но можно создать условия, которые вызовут спрос». Так и с революцией: революцию сделать нельзя, но можно создать условия, которые вызовут революцию.

Лучший способ ускорить революцию – подготовить вовремя замену существующему строю. Парадокс возникновения революционной ситуации состоит в том, что революционная партия меньше всего должна заниматься революцией как таковой. Ее внимание должно быть сосредоточено на сопутствующих ей условиях.

Пока революция не началась, основные задачи революционной партии, — а другой оппозиционной партии в авторитарном государстве быть не может по определению, — являются неполитическими. Это в некоторой степени естественно, потому что не может быть политических задач там, где нет политики.

Нельзя играть в футбол, если нет футбольного поля. Компьютерные игры в расчет не принимаются.

Неполитические задачи революционной партии могут быть сведены к трем основным направлениям: дискредитация режима, диалог с массами (по тем вопросам, которые интересуют массы, а не революционную партию) и формирование революционного ядра (по сути стволовых клеток будущей новой власти).

Революционная партия – это не та партия, которая готовит революцию, а та партия, которая готовится к революции.

Легко обратить внимание на то, что в перечисленные основные задачи революционной партии не вошло участие в выборах. Это не потому, что в выборах не надо участвовать. Наоборот, пока нет революционной ситуации, надо участвовать во всех выборах, в которых только можно. Но просто цель участия в выборах здесь другая – не победить, а доказать невозможность честной победы. Участие в выборах для революционной партии, в отличие от партии политической, то есть парламентской, не является самоцелью, а лишь инструментом дискредитации власти.

Революционная организация обречена оставаться маргинальной организацией до того момента, пока не начнется революционное движение. Ей не надо стесняться своей немощи и пытаться выглядеть чем-то большим, чем она может быть в этот период истории. Размер черепахи, как известно, во многом зависит от размера аквариума, в котором она обитает.

Нельзя ожидать, что в трехлитровой банке вырастет динозавр. Но не стоит также удивляться тому, что «черепашка», выбравшаяся из банки в пруд, начнет стремительно расти.

Революция – это как раз тот случай, когда последние становятся первыми. Нельзя построить революционную организацию, пока не сложилась революционная ситуация. Любые попытки подстегнуть этот рост искусственно будут губительны. Задача революционной организации в отсутствие революции состоит в том, чтобы создать и сохранить революционное ядро. Мне остается лишь снова напомнить о завещании одного известного революционного «практика» с его бессмертным «лучше меньше, да лучше».

Революционная партия должна говорить с массой на языке массы. Проблема, однако, состоит в том, что, пока революция не началась, масса не интересуется ни революцией, ни революционной партией, ни ее программой. Поэтому если такая партия с утра до вечера будет рассказывать обществу о своих «революционных» планах, о величии своих целей и задач, например о ценности свободы, равенства и братства, или о всемирно-историческом значении демократии, или о пользе открытости и вреде закрытости, то ни к чему, кроме полной политической изоляции, это партию не приведет.

Революционная партия в отсутствие революции должна уметь быть «нереволюционной» и заниматься не тем, что интересно ей, а тем, что интересно обществу. Она должна быть с деятелями культуры в том, что касается культуры, с представителями науки в том, что касается науки, с профсоюзами в том, что касается защиты интересов наемных рабочих, с предпринимателями в том, что касается защиты права собственности.

И последнее по порядку, но не по значимости. Помня о массе, революционная партия не должна забывать о том, что ее главной мишенью остается существующая политическая и экономическая элита. Никакая масса ничего не сможет сделать, пока правящие элиты не позволят ей это сделать.

Работа с элитами, поиск в них союзников, которые способны осознать гибельность существующего режима, которые готовы быть, пусть даже пассивными, сторонниками революции, является приоритетной задачей любой действительно революционной оппозиционной партии. Надо помнить, что диалектика революции состоит в том, что ее враги являются одновременно ее главными союзниками.

Революция не сахар, чтобы ее любить. Это лекарство, от которого можно умереть быстрее, чем от болезни. Но некоторым она дает шанс на новую жизнь. Бояться, однако, надо не революции как таковой, а того, что революция выйдет полностью из-под контроля и деградирует в примитивный бунт. Инсульт Ленина и инфаркт Ельцина имеют общую природу – горечь разочарования результатами революции, которая отбросила их с их идеями на обочину исторического процесса и отдала страну во власть народной стихии. К революции надо готовиться, как готовятся встретить цунами. Чем лучше готов, тем больше шансов выжить.