Уже давно понятно, что Путин не любит реальную историю, ему нравится только та, что преподносится придворными сказочниками, рассказывающими российскому вождю, как весь мир ждет с нетерпением, когда они будут участвовать в процессе вставания с колен. Ему нравится истории только со счастливым концом и совсем не нравятся несчастливые: «Я действительно сказал, что считаю распад Советского Союза огромной трагедией XX века. Знаете, почему? Прежде всего, потому, что в одночасье за границами Российской Федерации оказались 25 млн русских людей. Они жили в единой стране и вдруг оказались за границей». Чтобы ни у кого не возникало сомнений в его плохом отношении к развалу СССР, он начал строить свою собственную империю.

Уже сейчас понятно, что Путина ждет неудача. Не потому, что не умеет, а потому что не знает истории. Большевикам в 1920-х годах удалось захватить большую часть окраин Российской империи, но они хотели большего, полагая, что весь мир ждет того счастья, которое провозглашали идеологи марксизма-ленинизма. Они старались, и сразу в нескольких странах были созданы несколько десятков советских республик, просуществовавших к счастью недолго – распространение «красной чумы» на весь мир удалось пресечь. Вторая попытка была предпринята в 1940-х годах, после Второй мировой войны, когда на территориях, «освобожденных» Красной армией стран Восточной и Центральной Европы, были созданы просоветские режимы.

После февральской революции 1917 года было сразу несколько попыток создать независимые государства, тогда еще без большевиков. Например, «Румчерод» – Центральный исполнительный комитет Советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одессы, контролирующий или претендующий на контроль над Херсонской, Бессарабской, Таврической, частью Подольской и Волынской губерний бывшей Российской империи. 23 мая 1917 года был создан, а спустя шесть месяцев, 16 декабря был распущен. Вместо него был созван второй «Румчерод», признавший Советскую власть. Обсуждался также проект «Междуморье» – конфедеративное государство, которое включало бы Польшу, Украину, Беларусь, Литву, Латвию, Эстонию, Молдову, Венгрию, Румынию, Югославию, Чехословакию, а также, возможно, Финляндию, – выдвинутый Юзефом Пилсудским после Первой мировой войны. Разногласия не дали осуществиться проекту.

В 1920-1921 годах существовал Польско-грузинский союз: это было не государство, но тесные союзнические отношения между Республикой Польша и Демократической Республикой Грузия в то время. После захвата Грузии Красной армией в феврале 1921 года Польша спасла и приютила многих офицеров грузинской армии. Кроме независимой Грузии, на окраинах бывшей Российской империи появлялись новые государства – Финляндия и Польша, Грузия, Армения и Азербайджан, Украина и Беларусь. Все они в период с 1918 по 1921 годы были полностью или частично захвачены Красной армией. Большевики начали раздувать «мировой пожар».

После большевистской революции первой территорией, по замыслу Ленина, которая должна была стать советской, была Украина. Однако Украинская Народная Республика Советов рассматривалась большевиками не как самостоятельная, а в составе России и полностью она называлась по-советски витиевато – Украинская Народная Республика Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов. Существовала с 17 декабря 1917 года до апреля 1918 года.

Второй жертвой стал эстонский остров Найссаара, где была провозглашена Советская республика матросов и строителей, просуществовавшая с декабря 1917 года по 26 февраля 1918 года. Следующей жертвой стал нереализованный проект по созданию в составе РСФСР Штата Идель-Урал (Уфимская губерния, часть Казанской, Симбирской, Самарской, Оренбургской, Пермской, Вятской губерний). Провозглашен Штат 2-м Всероссийским мусульманским военным съездом в Казани 21 января 1918 года, однако вскоре инициаторы разделились на поддерживающих большевиков и провозгласивших республику в составе Советской России и «буржуазных националистов», эмигрировавших на Запад.

В 1918 году большевики торопились: с 1 января по 7 июля 1918 года существовала Ставропольская Советская Республика, 6 января 1918 года в латвийском городе Валка Исполнительный комитет Совета рабочих, солдатских и безземельных депутатов Латвии (Исколат) принял декларацию о самоопределении Латвии в составе Советской России, 22 января 1918 года на заседании Совета Социал-демократической партии Финляндии принято решение образовать «Исполнительный комитет финляндских рабочих», который подготовил план переворота. Однако будущий маршал Карл Маннергейм расстроил планы большевиков и практически разбил отряды красных.

Потеряв Финляндию, большевики сосредоточили силы на юге: 31 января 1918 года была провозглашена Одесская советская республика, существовавшая на части территории Херсонской и Бессарабской губерний всего три месяца. Два месяца, с февраля по март, существовала Донецко-Криворожская советская республика. На три месяца (март-май 1918 года) была провозглашена Черноморская Советская Республика с центром в Новороссийске. 17 марта было объявлено о создании Терской Советской Республики с центром в Пятигорске, затем во Владикавказе, она просуществовала 11 месяцев. В Крыму большевики на полтора месяца провозгласили Советскую Социалистическую Республику Тавриды. 22 марта объявлено о создании Татаро-Башкирской Советской Республики, но она была лишь на бумаге из-за начавшейся гражданской войны.

В 1918 году большевиками были созданы: Донская Советская Республика (23 марта по 4 мая), Кубанская Советская Республика (13 апреля – 30 мая), Туркестанская Советская Федеративная Республика (30 апреля 1918 по 27 октября 1924 годы), Кубано-Черноморская Советская Республика (30 мая – 6 июля), Социалистическая Советская Республика Латвия (1918 – 1920), Северо-Кавказская Советская Республика (7 июля – декабрь), Тарнобжегская Республика в Галиции (1918 – 1919), Эстляндская Трудовая Коммуна в Нарве (29 ноября 1918 года – 18 января 1919 года). Литовская советская республика образована 16 декабря 1918 года, 27 февраля 1919 года постановлением ЦК РКП (б) была объединена в марионеточную Литовско-Белорусскую Советскую Социалистическую Республику (Литбел).

В период с 21 марта до 6 августа, всего 133 дня, существовала Венгерская Советская Республика, на две недели, с 13 апреля по 1 мая, в Мюнхене была объявлена Баварская Советская Республика. С 15 по 27 апреля в Ламерике на юго-западе Ирландии существовала самопровозглашенная советская республика Лимерикский совет. 28 апреля – 26 июня была Крымская Советская Социалистическая Республика, с 11 мая до сентября – Бессарабская Советская Социалистическая Республика. В Ленкоранском уезде Бакинской губернии на юге Азербайджана на чуть больше двух месяцев (15 мая – 23 июля) большевики провозгласили Муганскую Советскую Республику. Три недели, с 16 июня по 7 июля, просуществовала в южной и восточной Словакии со столицей в городе Прешов Словацкая Советская республика. Этому способствовала Красная гвардия Венгерской Советской Республики, занявшая южную часть Словакии, которая провозглашалась в рамках Венгерской Социалистической Федеративной Советской Республики. Наконец, 10 ноября Страсбургский Совет на оккупированной Германией территории объявил о создании Эльзасской Советской Республики, которая 22 ноября прекратила свое существование после возвращения Нижнего и Верхнего Рейна Франции.

В 1920 году большевики продолжили «разжигать мировой пожар», захватывая новые территории. В 1920-1922 годах была создана Дальневосточная Республика. 26 апреля, после отречения хана Хорезма, была создана Хорезмская Народная Советская Республика. Россия признала независимость Хорезма, но в октябре 1923 года республика была захвачена Красной армией. С 8 июня 1920 по 25 июля 1923 годы существовала Карельская Трудовая Коммуна, в июле 1920 года появилась Нахичеванская Советская Республика. На три недели, с 30 июля по 20 августа, провозглашена Польская Советская Республика, которая формально существовала на подконтрольной большевиками части территории Польши, а руководство находилось в Смоленске и Белостоке. 10 сентября 1920 в Баку был проведен 1 съезд Коммунистической партии Турции, но попытка создать в Турции советскую республику провалилась. Получилось на территории Персии, где в остане (области) Гилян с июня 1920-го по сентябрь 1921 года была Гилянская Советская Социалистическая Республика, известная также как Гилянская республика или Персидская Советская Республика. С 15 июля до 23 сентября в пределах области Юго-западного фронта Красной Армии со столицей в городе Тернополе была провозглашена Галицийская Социалистическая Советская Республика. После ликвидации Бухарского эмирата 2 сентября была образована Бухарская Народная Советская Республика, также уничтоженная Советской властью.

Последний этап раннего создания советской империи пришелся на 1921 год. 2 марта в шахтерском городе Лабин, тогда в составе Италии, сейчас город в Хорватии, провозглашена Лабинская Республика, просуществовавшая всего пять недель. 14 августа была создана Тувинская Народная Республика, в 1944 году уже как Тувинская АО включена в состав РСФСР. На две недели хватило Сербско-Венгерской Республике Баранья-Байя, провозглашенной 14 августа. Наконец, 11 сентября 1931 года была создана Китайская Советская Республика и Временное советское правительство – советская республика под руководством Коммунистической партии Китая, существовавшая до 1934 года на юге Центрального Китая. 6 июня 1932 года создана Социалистическая республика Чили, провозглашенная леворадикальной военной хунтой, просуществовала 12 дней.

Кроме этих временных республик, время существования которых – от 12 дней до нескольких месяцев, были созданы советские социалистические республики, будущая основа Советского Союза или, как называли пропагандисты, 15 сестер, которых вначале было 16. Тогда у большевиков не хватало средств и армии, чтобы захватывать большие территории. Их временные победы основывались на энтузиазме населения, которое поверило красивым сказкам о «всеобщем счастье», но быстро раскусило, что такое «красная чума», уничтожающая культуру предков, религии, языки и частную собственность.

– Когда в Латвии началась работа по созданию собственной полицейской службы? Если я правильно понимаю, это было ещё до распада СССР?

– Какая-то подготовительная работа велась даже до того, как была принята Декларация независимости Латвии, то есть ещё до 4 мая 1990 года. Вообще, мы старались действовать по возможности мягко. И после принятия Декларации, в отличие, например, от Литвы, в Латвии устанавливался переходный период. За этот срок предстояло решить с Москвой целый ряд вопрос, неизбежно вставших перед нами после восстановления суверенитета. Это и создание собственной налоговой службы (и «отключение» её от Москвы), и налаживание работы железных дорог, и прочее в этом роде.

Однако так, чтобы совсем мягко, не вышло. Уже 15 мая в Риге прошёл митинг, в котором принял участие и «Интерфронт», и советские военные (училище имени Бирюзова там засветилось) – митинговали, само собой, за Советский Союз и против независимости. Была попытка захватить Верховный Совет, к счастью, неудачная. Интересно, что это был первый и единственный случай, когда рижский ОМОН охранял латвийский парламент. К концу лета 1990-го года он был выведен из подчинения Министерству внутренних дел Латвии и переподчинён союзному МВД, Москве.

– То есть уже де-юре независимое МВД Латвии стали постепенно лишать самых эффективных силовых инструментов?

– На самом деле эти силовые инструменты – если мы говорим про рижский ОМОН – никогда и не работали на латвийскую независимость. Да и если бы дело было только в ОМОНе! МВД на тот момент было структурой, весьма нелояльной по отношению к независимой Латвии (особенно это было заметно в Риге и Даугавпилсе). В советский период там всегда служило много приезжих – из РСФСР, а также с Кавказа и из Закавказья. Всем этим людям суверенная Латвия была не нужна. Неудивительно, что МВД активно взаимодействовало со структурами Компартии, по факту просто игнорируя провозглашённую независимость. И потому уже к концу лета 1990 года стало ясно: необходимо создавать собственную полицию.

Был учреждён Департамент безопасности – основа будущего Министерства обороны Латвии, а под его эгидой – особые отряды дружинников. Собственно, с них-то и начинается история латвийской муниципальной полиции и Замессардзе (военизированная организация, выполняющая функции Территориальной обороны. – Д. С.). Поначалу, они были не просто безоружны – вообще отсутствовало какое бы то ни было снаряжение. Начали собирать, что называется, с миру по нитке: одно министерство выделяло один микроавтобус, другое – ещё что-нибудь. Так постепенно и формировали материальную базу для работы.

– А что было с материальной базой МВД Латвийской ССР, да и вообще с МВД?

– Всё оставалось на прежних своих местах. Как я уже сказал, тогда в Латвии был установлен переходный период. Все структуры советского времени (кроме тех, которые предстояло полностью распустить) должны были трансформироваться и стать частью госаппарата независимой Латвии. Тогда создавалось Министерство обороны, Министерство иностранных дел и т. д. В большинстве случаев процесс этот шёл без эксцессов. Но были две структуры, которые раскололись из-за отказа признать независимость: это прокуратура и, частично, МВД. И некоторое время в Латвии действовали две прокуратуры – Латвийской республики и Латвийской ССР, подчинявшейся Москве. Аналогичным образом обстояли дела и с милицией: сначала рижский ОМОН, затем часть сотрудников рижской транспортной милиции и некоторые другие подразделения отказались подчиняться республиканскому руководству, декларируя верность Москве.

Ситуация была интересная и, по правде сказать, опасная. Декларация независимости уже была принята. Однако милицейский патруль вполне мог запретить тебе идти по улице с латвийским флагом, и прочее в этом роде. Назвать этой «пятой колонной» трудно, потому что «пятая колонна» всё-таки как-то скрывается. А здесь всё делалось в открытую.

Тогда и стали на местах, при муниципалитетах, официально создаваться первые полицейский подразделения, пришедшие на смену особым отрядам дружинников (это происходило в конце 1990-го – самом начале 1991-го года). Первоначально они назывались, как во времена Первой республики, полицией порядка. Но потом был принят закон, где это название было зарезервировано за другой службой. И тогда мы стали именоваться муниципальной полицией. Самые первые подразделения были созданы в Риге (и в некоторых рижских предместьях), в Юрмале и Лиепае.

Поскольку подчинялись они местному самоуправлению и снабжались за его счёт, то на первых порах в форме (да и вообще в экипировке) был порядочный разнобой. Везде действовали на своё усмотрение, так как никаких единых стандартов и правил не было, да и не могло быть. Ситуация в Лиепае мне известна лучше, в Юрмале и Риге многое было по-другому.

– Сначала всё было исключительно на добровольческой основе. Никаких правил, никаких стандартов – и никакого снабжения. Те, кто недавно отслужил, достали свою форму: у кого – мундир морпеха, у кого – форма ВДВ с тельняшкой и т. д. Пёстрая, надо сказать, была картина, в этаком партизанском стиле.

– Получается, что такие добровольческие формирования дублировали функции милиции – тогда ещё советской?

– Не сразу. Сначала у нас было недостаточно сил и средств для того, чтобы осуществлять полноценную охрану общественного правопорядка. Муниципальная полиция занималась, главным образом, охраной тех объектов, которые были важны для обезпечения нашего суверенитета. Например, охраняли типографию нашей (mestnoi) газеты, или городскую Думу. А уже потом, когда нас стало побольше, начали патрулировать улицы.

В конце 1990 года, когда появились баррикады, стало очевидно, что независимость может потребоваться защищать не только словами и митингами. Тогда в Лиепае было принято решение усилить муниципальную полицию, а заодно и навести в ней некоторый порядок. Ввели единообразную форму чёрного цвета, наподобие американской, с большими нашивками (кстати, очень похожую на ту, что сейчас вводят в Украине), чтобы выглядеть, как ОМОН и ещё круче ОМОНа. Правда, ввести-то ввели, но закупать её было негде. Вообще, со снабжением были огромные сложности.

– Форма формой, а как обстояли дела (если не секрет) с оружием?

– Ну, наверное, не секрет. Примерно так же, как и с формой. Кто-то состоял в охотничьем обществе и на законных основаниях имел хотя бы гладкостволку. У кого-то ещё в 1940-е годы в саду что-то было закопано – это тоже, в общем, не секрет. Кто-то у пьяного мента резиновую дубинку купил. А один, помню, принёс наручники времён Ульманиса. Вот так поначалу и вооружались. Что говорить, до августа 1991-го наша работа носила во многом символический характер. Ситуация резко изменилась в канун путча.

Тогда встал вопрос: быть или не быть независимой Латвии? Кто-то, конечно, испугался, и постарался сделать вид, что он к нам никакого отношения не имел. А кто-то – так было в Лиепае, но не только в Лиепае – наоборот. Загрузили машины продовольствием, оружием, начиная от топоров и заканчивая вещами посерьёзнее, и выехали в лес. Потом, когда стало ясно, что стрелять ещё не начали, осмотрелись и из лесу ночью вернулись в город, а с утра начали патрулирование улиц. Наконец, когда в Москве народ вышел к Белому дому и стало ясно, что путч провалился, муниципальная полиция Лиепаи заняла здание лиепайского обкома КПСС, а затем – местное отделение КГБ. Кроме прочего, это решило некоторые наши проблемы со снабжением – из обкома мы позаимствовали письменные столы и прочую канцелярскую мелочь, а в помещениях КГБ – оружие, первые наши пистолеты. Ещё «Волга» одна нам досталась от Компартии, а от КГБ – «Жигули» и «Нива». Кстати, в обкоме мы нашли ещё и самогонный аппарат, но нам он не пригодился.

На мой взгляд, в последующих событиях в Лиепае муниципальная полиция сыграла очень важную и очень позитивную роль. С одной стороны, была радость, даже эйфория от того, что путч провалился, что мы сумели отстоять свою страну. С другой – тогда было немало желающих схватиться за колья, чтобы начать выяснять, кто из соседей по улице виноват в оккупации и кто должен расплатиться за всё и вся. Сохранить в этой атмосфере трезвую голову, ясное понимание того, что жить и работать надо в соответствии с законом, защитить общественный порядок в городе – это было очень важно. И муниципальная полиция сумела это сделать. Никаких серьёзных эксцессов или, тем паче, межнациональных столкновений не произошло.

Кстати, у нас ведь служили далеко не одни латыши. С самого начала были и русские парни, были и бывшие офицеры Советской армии из местных. Некоторые из них уволились со службы в 1990–1991 годах. Тогда как раз издали приказ: у всех военнослужащих из числа местных жителей изъять табельное оружие. Многих это оскорбило, и они ушли из армии. Некоторые, как я уже сказал, поступили в муниципальную полицию.

– А что случилось с милицией и с МВД ЛССР?

– Пожалуй, самое плохое то, что с ними почти ничего не случилось. После августа 1991-го милицейское руководство в Латвии резко заняло очень патриотические позиции. И в таком виде «переехало» в независимую Латвийскую республику. Милиция продолжила функционировать практически в прежнем режиме. Вплоть до конца 1992 года по Лиепае катались жёлтые УАЗы с надписью «милиция», хотя официально её уже не существовало.

– Получается, что некое двоевластие всё ещё сохранялось?

– Двоевластие – это слишком громко сказано. Но, действительно, структуры милиции, ставшей государственной полицией, и полиция муниципальная часто работали параллельно. Где-то до середины 1990-х годов это было заметно. Доходило до курьёзов: иногда муниципальных полицейских вызывали для того, чтобы повязать ментов. Помню случай, когда менты грабили магазин (они тогда с рэкетом были тесно связаны). Приехали, выволокли их, положили на асфальт. Люди, проезжавшие мимо в автобусе, аж зааплодировали – милицию, сам понимаешь, никто не любил…

– Весело тут у вас было… Выходит, никаких чисток, никакой люстрации (как, скажем, это было в отношении КГБ) в МВД не проводилось?

– Нет, по крайней мере, на начальном этапе. Да и с сотрудниками КГБ всё не так уж однозначно. Ведь решение о люстрации хотя и было принято, но первое время действовал наложенный на него мораторий. И часть чекистов благополучно доработали в спецслужбах независимой Латвии где-то до 1999 года.

Что же касается МВД, то здесь поначалу вообще не было никаких серьёзных зачисток. По крайней мере, массовых (так называемую прокуратуру Латвийской ССР ликвидировали сразу, ну и ещё немного по верхам прошлись). И, на мой взгляд, это было большой проблемой.
– В чём именно выражалась эта проблема?

– В том, что система оставалась во многом советской. Понимаешь, не могла структура, где две трети служащих были неместные, быстро измениться. Ведь сами эти люди меняться не желали. Что может значить латвийская независимость для какого-нибудь советского полковника из солнечного Закавказья, которого сюда прислали служить в 1980-е годы и у которого на стене висит портрет Дзержинского? И захочет ли такой человек меняться? По-моему, ответ очевиден. И дело не только в людях. Ошибка, большая ошибка! была в том, что мы заимствовали не только кадры, но всю систему целиком.

Пограничную охрану Латвия создавала с нуля. А также службу доходов. И армию. И, по большому счёту, прокуратуру. Да, там были люди, которые ранее служили в аналогичных советских структурах, но сама система выстраивалась по-другому, принципиально по-другому, с чистого листа. А вот с МВД получилось иначе. Фактически, мы взяли МВД ЛССР и «пересадили» его в независимую Латвию.

– То есть получается, что и реформы-то как таковой не было?

– Нет. Реформа всё-таки была проведена, но очень растянулась по времени. Первоначальная концепция была такая. Муниципальная полиция должна была стать основой новой полицейской службы Латвии – этакими островками, которые постепенно разрастутся и сольются в один большой континент. А сотрудников МВД планировали просеивать через аттестацию и также включать в новую структуру. Поначалу, муниципальная полиция активно развивалась: создавались оперативные группы, иные подразделения, по сути, дублирующие функции госполиции. Но к середине 1990-х годов стало ясно, что изначальный план реализовать не удастся: система выжила, законсервировалась, и целиком её сворачивать было себе дороже. В результате в XXI век мы вошли с государственной полицией – вчерашней милицией, где на руководящих должностях можно было увидеть неграждан, которые даже не знали латышского языка. И при этом такие люди могли отвечать, например, за борьбу с организованной преступностью. Этих деятелей так и называли – «красные полковники».

Уровень коррупции также был весьма высок. Очень серьёзным было проникновение мафиозных структур в МВД Латвии. В том числе, большим было влияние и некоторых российских ОПГ. Впоследствии для того, чтобы это влияние исключить, некоторые службы в Министерстве внутренних дел пришлось распускать и создавать заново, с нуля.

– И когда же начали их распускать?

– Где-то в конце 1990-х за них взялись и до 2003-го, в этот период. Тогда отправили в отставку много старых «кадров», вроде тех, о которых мы говорили. Показательно, что два высоких полицейских чина здесь, в Лиепае, сразу после отставки вступили в ряды местной ярко выраженной прокремлёвской партии. А ведь один из этих двух ранее возглавлял Полицию безопасности в Лиепае, одну из наших спецслужб…

– Значит, реформу всё-таки довели до конца?

– Довели, но не до конца. Главная наша ошибка состояла в том, что мы её слишком растянули – на пятнадцать лет. А надо было всё завершить, самое большое, лет за пять. Сейчас, конечно, латвийская государственная полиция – это уже не старая советская ментура. Но кое-какие атавизмы остались. Например, в Латвии до сих пор существуют личные звания у полицейских сотрудников: лейтенанты, майоры, генералы и т. п. Не то, что в Балтии – в Европе в целом это нонсенс. И в период первой независимости у нас этого тоже не было. Такая система, нелепая для МВД, досталась нам в наследство от СССР. Да и в целом, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что в те годы, когда «красные полковники» командовали в госполиции, они, вольно или невольно, выращивали себе смену, воспитывали себе подобных, сохраняли, так сказать, традицию. И это тоже даёт о себе знать. Хотя сейчас и гораздо меньше.

Ну и сама двухуровневая система, когда у нас существует муниципальная полиция, подчиняющаяся местным самоуправлениям и лишь находящаяся под надзором МВД, и госполиция – это тоже результат половинчатости реформы. Впрочем, это-то как раз и не так плохо. По крайней мере, такая схема работает.

– Ты внимательно следишь за ситуацией в Украине, а там, среди прочих реформ, идёт и реформа полиции. На твой взгляд, всё ли там делают правильно, или же украинцы в чём-то повторяют ваши ошибки и делают свои?

– Всё-таки я не эксперт и не профессиональный аналитик, и давать однозначные оценки не могу. Сама идея полицейской реформы в Украине – формировать новую полицию, при этом пропуская старые кадры через аттестацию, – это то, что мы хотели осуществить в начале 1990-х годов, но, к сожалению, не довели до конца. Важно, чтобы в Украине процесс не останавливался и не затягивался, тогда можно рассчитывать на позитивный результат. Само собой, параллельно должна идти решительная борьба с коррупцией.

У чому я не можу дорікнути йому – так це в лицемірстві. Зі мною він був чесним завжди. І я навчився від нього багато чому. Розумінню пострадянської політики. Технології зла. І презирству до брехні. Тому що я дізнався, що навіть зло може бути відвертим.

Наше знайомство було для мене, молодого журналіста, справжньою подією. 1990 рік. Один з депутатських з’їздів в Москві. Ми зі Станіславом Гуренком, тоді другим секретарем ЦК КПУ, прогулюємося по палацу з’їздів, неподалік від зимового саду. Зараз ця фраза виглядає дивно, але це якраз той період, коли дистанція між владою і журналістикою практично відсутня – можливо, на просторі, замкнутому в кремлівських стінах.

Ми сперечаємося. Станіслав Іванович спокійно, але твердо роз’яснює мені, що комсомольська преса може дозволити собі різні думки в дусі перебудови, але партійна – вона повинна відображати позицію партії. Я починаю сміятися і питати, що ж це за преса, якщо у неї одна позиція. Гуренко дивиться на мене обурено, але в цей момент в зимовому саду з’являється зсутулена постать: Карімов.

– Зверни увагу на цього чоловіка – говорить Станіслав Іванович. – Йому вже цілують руки. Вже!

– Як же я зверну? Ви мене з ним познайомте, мені дуже цікаво, будь ласка.

– Познайомити? – блищить окулярами Гуренко. – А як познайомити? Щоб тобі було добре або щоб йому було добре?

Я ніяк не можу звикнути до цього номенклатурного стилю спілкування. Але обізвався грибом – лізь у кіш.

– Зробіть так, як ви вважаєте правильним, Станіславе Івановичу.

Карімов підходить. Обіймаються. Я залишаюся осторонь. Гуренко киває в мій бік:

– Це Віталій. Журналіст. Здібний.

– Наша людина? – цікавиться Карімов.

Гуренко блищить скельцями окулярів. Назвати мене «нашою людиною» він може тільки в страшному сні. Але пояснити, навіщо він тут розмовляє з «не нашим» – теж не може.

Я приходжу на виручку.

– Станіслав Іванович розповідав мені про вас, Ісламе Абдуганіевічу – кажу я новому першому секретареві ЦК Компартії Узбекистану.

– Сподіваюся, щось хороше – регоче Карімов. І я раптом бачу, що він розуміє все.

Повз мене проходить будбат – невисокі хлопці з Центральної Азії. Раптом усі вони, як по команді, повертають голови в мій бік. Я озираюся. Поруч стоїть зсутулений чоловік.

– Це мої солдати – тихо каже він мені. – Мої. Ти розумієш?

– Я не розумію. Я бачу, Ісламе Абдуганіевічу – відповідаю я. Солдати дивляться, як заворожені. Він знову регоче.

– А потрібно вчитися розуміти, а не тільки бачити. Якщо не навчишся розуміти – так все життя і пробігаєш за членами політбюро.

Так починається наше спілкування. Про цю сцену я згадую через кілька років, коли по дорозі в президентську резиденцію зустріну в ташкентському метро російських хлопців в офіцерських погонах армії новонародженого Узбекистану. І коли я приїжджаю, перше питання який я йому задаю – чи вірить він, що ці хлопці зможуть забезпечити безпеку його країни в разі непередбаченого конфлікту.

Його обліччя стає жорстким. Очі сталевими.

– Чого ти хочеш? – роздратовано питає він. – Ти хіба не розумієш, що я не можу зробити все відразу?

І починає розповідати, як проголошувалася незалежність Узбекистану. В якому жасі перед Москвою були депутати. Як вони буквально були паралізовані, коли треба було голосувати за незалежність.

– І чому ж проголосували? – питаю я.

– А тому. Я встав і сказав – голосуйте.

Його очі знову стають сталевими.

Навіщо я був потрібен йому в ті перші роки? Можливо, він цінував те, що я був одним з перших московських журналістів, хто всерйоз ставився до союзних республік і їхніх лідерів тоді, коли для більшості моїх колег це була периферія. Можливо, його просто тішила моя юність – діалог зі мною перетворював його, провінційного партійного працівника, в напівбога, а він тільки звикав до ролі напівбога.

А, може, йому потрібний був хтось, хто чесно ретранслював б його позицію тоді, коли він не дозволяв жодному журналісту з Москви перейти через кордон Узбекистану. Я ніколи його про це не питав, бо розумів: час нашого спілкування обмежений моїм дорослішанням.

У Ташкенті я зустрічався і вигнаним їм з влади колишнім віце-президентом Мірсаїдовим, і лідером опозиції поетом Мухаммадом Соліхом, і активістами забороненого «Бірліку» – просто їв з ними плов в центрі столиці. Він нічого не говорив. Просто одного вечора у переповненому міліцією Ташкенті до мене підійшов чоловік з ножем.

Я довго зберігав сорочку, на якій залишився слід від цього ножа. Наша зустріч була запланована на наступний ранок. Про інцидент не згадували – ні він, ні я. Але саме тоді він поставив мені одне з найважливіших в нашому спілкуванні питань.

– Ти впевнений, що хочеш працювати в журналістиці?

– Звичайно, Ісламе Абдуганіевічу.

– Тоді постарайся ніколи не брехати. Просто не бреши. Якщо не можеш розповісти правду – мовчи.

– Ви колись бачили узбецькі газети? – Не втримався я.

Він презирливо скривився.

– Їх ніхто не змушує там працювати. І хіба вони хочуть бути гравцями? Ти повинен не брехати, якщо хочеш навчитися бути гравцем і залишитися в цій професії.

За кілька років я припинив займатися Центральною Азією. Політика в регіоні остаточно померла, домагатися зустрічей зі вчорашніми знайомими, які стрімко перетворювалися в богдиханів, було не цікаво. Після припинення поїздок в Ташкент з Ісламом Карімовим я розмовляв тільки один раз.

Путін вже був президентом. У Мінську проходив саміт СНД. Ці зустрічі все ще були мені важліві і я приїхав на підсумкову прес-конференцію.

Після спілкування з журналістами Карімов покликав мене до себе. Поруч з ним стояв його колега, людина, з якою у нас обох була довга історія непростих взаємин.

– Віталік. Пам’ятаєш його? – запитав диктатор у іншого диктатора.

Той згідно кивнув.

– Ти, напевне, не стежиш за газетами. Але повір, він там в Москві один з небагатьох, хто продовжує писати правду. Уявляєш? Ми його добре виховали.

Историк Ярослав Грицак как‑то сказал, что модернизация занимает 50 лет – но не потому, что происходит так медленно. Основные революционные изменения всегда стремительны – год-полтора максимум. Такой большой промежуток – целая жизнь – обычно уходит по другой причине: окна возможностей бывают примерно раз в 10 лет, использовать их не удается, они закрываются, и приходится ждать следующих.

Украинцам это правило хорошо знакомо. Оранжевая революция 2004 года дала надежду, но не привела к трансформации общества и государства. Народ разошелся по домам, доверив политикам провести обещанные изменения. Очарование сменилось разочарованием, революция плавно перешла в контрреволюцию. Следующее окно открылось через девять лет.

Многие опасаются, что наше нынешнее окно тоже закрывается. Другие, напротив, уверены в том, что на этот раз все иначе. Оптимисты говорят о накоплении необратимых изменений. Пессимисты – о локальных изменениях, не затрагивающих основ системы. Оптимисты указывают на то, что во многих местах подорван сам фундамент старого строя. Пессимисты считают: изменения обратимы, достаточно нескольких недель, чтобы повернуть вспять все достижения двух с половиной лет.

Остановить паровоз социального прогресса невозможно, но можно притормозить его, погрузив страну в десятилетие безвременья. При удачном стечении обстоятельств реально даже проскочить мимо следующего окна без остановки, как это сделала Россия в начале 2000‑х.

Пессимисты прикидывают свой возраст через 10 лет и понимают, что удовольствие пожить в нормальной стране, отложенное на такой срок, уже не будет столь полным. Поэтому для полноты удовольствия многие начинают искать нормальную страну в другом месте, тем самым еще более уменьшая шансы остальных.

Цена поражения оказывается весьма высокой. Страны, которые не прошли модернизацию, стоя на ее пороге, оказываются отброшенными на десятилетия назад.

Точка невозврата – это обновление судейского корпуса. Пенсия или тюрьма для тех, кто много лет манипулировал законом, набивая банки (стеклянные). Приход тысяч новых людей из адвокатской среды.

Точка невозврата – это запуск прозрачной налоговой системы, где нет места мнению инспектора, поскольку все суммы однозначны и неоспоримы, а все отчеты сдаются онлайн. Да и вообще все услуги государства, связанные с документами, совершаются онлайн.

Точка невозврата – это новый избирательный закон, который уберет из политики длинные руки олигархов. Все, что нужно, – ликвидировать мажоритарную систему, открыть партийные списки, ограничить политическую рекламу, поднять требования к прозрачности финансов.

Точка невозврата – это большая приватизация, прозрачная, под контролем гражданских и международных организаций. Приход в страну крупных инвесторов. Не переживайте, что война. Их пугает не война, а отсутствие правосудия.

Точка невозврата – это ликвидация постколониальной системы исполнительной власти, доставшаяся нам в наследство от империи, и создание компактного правительства, в котором, как говорит известная шутка, многие министерства заменят компьютерными программами.
Точка невозврата – это когда все ключевые деятели эпохи Януковича, известные российские агенты и сепаратисты будут прочно сидеть. Я даже согласен, чтобы некоторые из них сидели в американских тюрьмах. Главное, чтобы надолго.

Точка невозврата – это государственный бюджет в размере 35% ВВП. Потому что не достичь быстрого экономического роста, если больше. А экономический рост – это точка невозврата в борьбе с бедностью, безработицей и отсутствием интереса к нам в мире.

Точка невозврата – это завершение внедрения в армии натовских стандартов, и в первую очередь стандартов управления, коммуникации и боевой подготовки. И тогда такая армия способна остановить врага не только за счет добровольцев и волонтеров, не только за счет личного героизма.

Точка невозврата – это суд над коммунизмом. С подробным публичным исследованием голодомора, коллективизации, репрессий и забрасывания телами вражеских позиций во Вторую мировую. Такой суд, чтобы мир ужаснулся и сказал: “Никогда больше”. Как после Нюрнберга.

Точка невозврата – это когда я буду писать эти строки не по‑русски для русскоязычного журнала, а по‑украински, потому что именно на этом языке будут выходить ключевые издания, которые вам будет приятно держать в руках.